82

 

ТЕМАТИЧЕСКИЕ СООБЩЕНИЯ

 

ВСТРЕЧА С ИНЫМ КАК ВСТРЕЧА С САМИМ СОБОЙ

 

(АНАЛИЗ ПОНЯТИЯ ЭНАНТИОДРОМИИ В РАБОТАХ К.Г. ЮНГА)

 

Н.А. ОРЛОВА

 

«...двое были одним в начале

и вновь будут одним в конце.»

К.Г. Юнг

 

СМЫСЛОВЫЕ АСПЕКТЫ ПОНЯТИЯ ЭНАНТИОДРОМИИ

 

Богатый и порой непривычный для научного слуха терминологический аппарат К.Г. Юнга включает в себя понятие энантиодромии, которому, в силу базовой мировоззренческой ориентации психолога, отведено важное место среди других понятий и которое позволяет наиболее наглядным образом представить некоторые аспекты взаимодействия сознания и бессознательного. Ссылаясь на Гераклита, К.Г. Юнг представляет энантиодромию как «игру противоположностей», как тонкий механизм уравновешивания сознательных и бессознательных содержаний психики. «Энантиодромией я называю, — пишет он в разделе “Определение терминов” в работе “Психологические типы”, — выступление бессознательной противоположности, притом именно во временной последовательности. Это характерное явление встречается почти повсюду, где сознательной жизнью владеет крайне одностороннее направление, так что со временем вырабатывается столь же мощная бессознательная противоположность, которая проявляется сначала в виде тормоза (Hemmung) при сознательной работе, а затем в виде перерыва в сознательном направлении» [12; 584]. Результатом такого «перерыва» выступает, как правило, тотальное изменение сознательной установки, которое принято называть «метанойя» (изменение ума), или «обращение». Этот процесс потрясает сами основы личности и воспринимается как «перерождение», или «новое рождение».

Этимологически «энантиодромия» состоит из двух слов: «энантиос» — «противоположный» (в семантику которого входят значения «находящийся напротив», «враждебный», «иной») и «дромос» — «бег», «место для бега, ристалище». К.Г. Юнг делает акцент на встречной направленности движения, это всегда — «встречный бег» [13; 113], как бы возвращение бессознательного, восстановление его в «своих правах», что вполне согласуется и с этимологией слова, и с тем кругом представлений, который характерен для Гераклита. Однако для последнего энантиодромия выступает синонимом «скрытой гармонии», гармонии лука и лиры, внешний покой и пригодность к использованию которых

 

83

 

обеспечиваются постоянным и одновременным действием сходящейся и расходящейся сил. Один из фрагментов Гераклита переводят следующим образом: «Они не уразумевают [Гесиод и другие. — Н.О.], как расходящееся с самим собою согласуется: [оно] единство противоположностей (palintonos — «вновь выпрямляющаяся», т.е. «упругая» или, в зависимости от традиции прочтения данного отрывка, palintropos — «идущая назад», «возвращающаяся» harmonie), как у лука и лиры» (цит. по [3; 87–88]). Эту гармонию не увидеть глазами (как скульптурные гармонии, например), не услышать ушами (как музыкальные гармонии), ее постигает ум — нус, проникающий в суть мира. Нус постигает логос мира, а «логос» можно понимать как «собранность», если возводить его к глагольной форме «лего» — «собираю» [1; 133]. Таким образом, не столько явная смена дня и ночи, лета и зимы и т.п. говорят об «игре противоположностей» как простом чередовании или даже порождении одного другим — это видели все и всегда, сколько их невидимая и оттого не менее напряженная «жизнь». Иначе же, если бы все сводилось к просматриваемым «пульсациям», Гераклита не назвали бы «Темным». Противоположности очевидны, более того, люди склонны дихотомически распределять явления, разнося их по противоположным «рубрикам», и вполне готовы согласиться с тем, что одно может следовать за другим. Однако трудность понимания Гераклита в том, что для него космос — вечноживой огонь (цит. по [1; 121]), бог, который «есть день-ночь, зима-лето, война-мир, изобилие-голод: (он) видоизменяется подобно (огню), который смешивается с благовониями и именуется по удовольствию, получаемому от каждого из них» (цит. по [3; 94]).

Однако и закон логического тождества в этом случае оказывается бессильным, ведь день все же не ночь. Возвращаясь на почву психологических исследований, можно сказать, что сознание — не бессознательное. Следует ли в таком случае считать энантиодромию — «обратный бег» — чередованием доминирующих установок, их наблюдаемой сменой? Не будет ли это выглядеть слишком уж просто? Житейские примеры могут свидетельствовать в пользу такой простоты. Небезызвестный факт, например, что практически большинство святых в молодости сильно грешило, что мытарь стал апостолом, а блудница оказалась в ближайшем окружении Христа. Также известно, что компенсирующее действие распространяется не только на жизнь отдельного человека, но и на поколения, и дети священников становятся атеистами и наоборот. Однако много примеров не только радикальной смены установки, но и ее временных (порой почасовых) «пульсаций»: тиран на работе оказывается безропотным рабом своей «слабой половины», а начальник-демократ — жестким семейным диктатором.

Не следует ли предположить, что энантиодромия становится такой очевидной и наглядной в том случае, когда нарушается «скрытая гармония» и наступает разлад? У Гераклита земля и море (К.Г. Юнг мог бы интерпретировать «землю» как сознание, а «море» как бессознательное), например, «поворачиваясь» друг в друга, «отмеряются» мерой (цит. по [1; 121]), но можно было бы представить такой мир, в котором земля «отказалась» бы от подобного «поворота» или он был бы осуществлен не по «мере», а «наобум»; или же мир, в котором земля и море утратили бы свои особенности и слились в некое неразличимое аморфное состояние. В этих случаях уже нельзя было бы говорить о внутренней гармонии и об энантиодромии. В этих гипотетических мирах земля и море «не идут навстречу друг другу» в том же смысле, в каком это выражение употребляется в деловых переговорах, когда стороны не готовы поступиться «своим» и принять «чужое».

 

84

 

Но и при полном единогласии нет надобности во «встречном движении». Тут не может не возникнуть вопрос о том, что это за скрытая гармония, которая сохраняет противоположности, заставляя их уступать друг другу, но не сливаться друг с другом. Однако наиболее загадочным как у Гераклита, так и у К.Г. Юнга оказывается источник, «хранитель» и «правитель» этой внутренней гармонии — Единое, бог, логос, огонь (Гераклит), Самость (К.Г. Юнг).

 

САМОСТЬ КАК ИСТОЧНИК

И «ХРАНИТЕЛЬ» ЭНАНТИОДРОМИИ

 

1.     Стадия nigredo1

 

Как и бог Гераклита, Самость у К.Г. Юнга — это сознание-бессознательное, «подлинное «complexio oppositorum», хотя это не означает, что в ней самой содержится что-либо противоречивое. Вполне может оказаться, что кажущийся парадокс — не более чем отражение энантиодромических перемен, происходящих в сознательно занимаемой позиции и способных благоприятно или неблагоприятно повлиять на целое» [8; 254]. Так что по аналогии с «явной» и «скрытой» гармонией Гераклита можно говорить, соответственно, об энантиодромических переменах в установке сознания и об энантиодромии как внутреннем, скрытом действии психических сил, управляемых Самостью как психической целостностью. В этом смысле сознание (или Эго-комплекс) напоминает режиссера, который ставит пьесы, не зная, что он сам — один из персонажей драмы, срежиссированной более мощной психической силой — Самостью. Однако режиссерское ремесло сознания может оказаться благодарным в том случае, если поставленная им пьеса поможет ему отправиться навстречу самому себе — неизвестному, а потому поначалу отталкивающему и пугающему.

К.Г. Юнг, следуя алхимической традиции, называет первый этап такого явно просматриваемого движения навстречу бессознательному стадией нигредо, или встречей с Тенью. При этом Тень для К.Г. Юнга и его последователей не просто метафора, а реальная сила, настолько устрашающая, что Эго-сознание готово пуститься на какие угодно увертки, только бы избежать непосредственного столкновения со своим «оборотным» и оборотническим лицом.

Психологи уже давно знают, что люди обращены друг к другу не столько лицами, сколько персонами. Но может быть, это не так уж и плохо, потому что кто поручится, что выдержит подлинное лицо даже своего друга? Кто уверен, что выдержит даже свое подлинное лицо? Не зря же психотерапевты берут приличные деньги за подобные процедуры — они тяжелы и болезненны. Однако не потому ли, что, привыкая жить без правды, как растения без солнца, мы при первых же ее лучах свиваемся корчами и пугаемся своих чувств и мыслей, как испугались бы рахитичных, замученных, слепых существ, впервые выползших на освещенное место? И даже оставаясь во многом (если не во всем) детьми, даже влюбляясь и философствуя, мы бежим в «серьезные дела» как в спасительные, потому что ничто не гнетет человека так, как угроза оказаться один на один с нашим самым страшным врагом — самим собой. Мы всегда готовы ввязываться в любую спешку, устраивать «гонку вооружений», гоняться за деньгами, рейтингом, новостями, модой и т.п., здороваться на бегу и перекидываться приветствиями, не сбавляя темпа.

Привычное для нас, такое положение вещей кажется странным, если не болезненным, людям других культур. Так, например, во время одного из своих

 

85

 

путешествий, в Нью-Мехико, К.Г. Юнгу довелось услышать из уст вождя племени Тао такое суждение о европейцах: «Смотри, — сказал Охвия Биано (Горное Озеро) швейцарскому психологу, — какими жестокими кажутся белые люди. Их губы тонки, их носы остры, их лица в глубоких морщинах, их глаза всегда чего-то ищут. Чего они ищут? Белые всегда чего-то хотят, они всегда беспокойны и всегда нетерпеливы. Мы не знаем, чего они хотят. Мы не понимаем их. Мы думаем, что они сумасшедшие» [11; 245]. Нетерпеливость, поспешность и беспокойство гонят нас от одних дел к другим, еще более важным и насущным, делам. Любое промедление рассматривается негативно, кажется зазорным «не быть в курсе» или «не идти в ногу со временем», тем более сейчас, когда мы живем уже даже не в современности, а в пост-современности, и все вокруг меняется со все возрастающей скоростью. Вещи, люди, явления меняются с калейдоскопической быстротой, мир словно ускользает из рук, но быстрее всего ускользает само время. Его недостача ощущается почти на вегетативном уровне, когда тело перестает подчиняться нашей воле, понукающей его делать все больше и больше движений в единицу времени. Мы боимся не успеть, и этот страх каким-то образом меняет наши лица так, что его видят те, кто не участвует в этой странной гонке. Однако если мы еще способны почувствовать, что в спешке и суете есть нечто болезненное и ненормальное, то даже увлекаясь рекламно-привлекательными образами людей в костюмах, бросающих на бегу быстрые взгляды на часы, мы не сочтем поспешность и нетерпеливую торопливость неотъемлемыми чертами всеобщего уклада жизни людей будущего, хотя и нас «темп жизни» может порой захватывать сильнее, чем сама жизнь. И все же где-то на дне души остается ощущение, что «новости» не так уж и новы, а «сенсации» не трогают и не потрясают. И если мы однажды воспротивимся и не дадим торопливости увлечь себя в однообразное повторение уже неоднократно бывшего, то среди внезапной тишины мы почувствуем, что растеряны, не знаем, где мы и кто мы. И все же может статься, что оставаясь в этом затруднительном положении, вслушиваясь и всматриваясь в то, что до этого лишь мелькало перед нашим взором наподобие клипов, мы на себе испытаем, что сущность человека — временность и философия (мудрое принятие и понимание).

Пусть эти слова звучат привычно, но часто за привычным таится смысл, полный аромата неведомых, но странным образом родных пространств. Ведь все мы привыкли говорить «луна», но для побывавших на Луне случившийся опыт оказался неизгладимым. «Временность» и «философия» также открывают опыт, иной всему тому, что происходит на поверхности ежедневно случающегося и который заставит взглянуть по-иному («инопланетными» глазами) на наш привычный и поднадоевший мир. Как старое вино, казавшееся тусклым и мутным, вдруг сверкнет рубином при удачном повороте граней бокала, так и наш мир, быть может, сквозь грань этих двух привычных слов вдруг вспыхнет гераклитовым огнем, который составляет сердцевину вещей и их достоинство.

Однако в чем же наша «временность» и что именно мы должны «мудро принимать и понимать»?

Подобный вопрос может поставить в тупик. Если «временность» — суть человека, то как он может гнаться за тем, что ему не только неотъемлемо присуще, но без чего его просто нет? Как может «не быть времени» у того, кто сам — время? И если философия — сам человек2, то почему не то что «мудрого», а просто понимания не сыскать днем с

 

86

 

огнем? Скажут, что, наоборот, как раз именно потому, что ни времени, ни понимания у человека нет, он спешит, суетится, теряет терпение, но они (время и понимание) так и оставляют его «в дураках». Боги древнегреческих трагедий с сожалением взирали на род людей, «чей век — как день» [2; 113], уделом которых являются лишь страдание и неведение.

В одной из своих работ К.Г. Юнг замечает, что мудрый Эдип, отгадавший загадку Сфинкса (для К.Г. Юнга особенно важно в этом эпизоде, что Сфинкс — существо женского рода), так и не понял иронии этой загадки, заключавшейся в том, что в ней говорилось и о нем, что и он тоже, несмотря на всю свою мудрость, лишь человек, не ведающий тайных сплетений судьбы. Поэтому сначала у него не было понимания происходящего, потом — времени, ибо случившегося (убийства отца и брака с матерью) уже не исправить [15; 116]. Эта ситуация понимания post factum знакома, наверно, каждому из нас. М.К. Мамардашвили говорил, что человек «идет к самому себе издалека» [4; 109] и может не дойти. Тогда наша жизнь будет жизнью сновидных образов, а подлинная подоплека наших действий и мыслей останется для нас тайной. Не стоит поэтому искать чью-то злую волю, эдаких коварных кукольников, дергающих нас за ниточки (масонов, евреев, политиков), если мы уже — до того как нас попытались бы захватить чуждые нам силы — спутаны и привязаны какими-то изначальными узами, как узники платоновской пещеры, жизнь которых проходит в изучении теней, мелькающих на стене. Не участвуя в подлинном, не понимая, мы и присутствуя — отсутствуем, мы рассеяны по каким-то другим пространствам и временам, видим сны наяву. Эдип был мудр и праведен, но он не знал, что это — сон, а явь (когда все становится явным) рассеет и его мудрость, и его праведность: слава обернется позором, победа над Сфинксом (Сфинксой, сказал бы К.Г. Юнг, Анимой, бессознательным) — поражением. Мир будто повернулся другой гранью, и то, что казалось знанием, оказалось всего лишь тенями платоновской пещеры.

Но если такова судьба мудреца, то что же говорить обо всех остальных? Не проще ли смириться с тем, что «Господни пути неисповедимы», принять сонное неведение за должное и единственно возможное состояние, а погоню за тенями и идолами (эйдолон — образ) — смыслом сновидной жизни. Истину-алетейю (несокрытость, незабвенность, явь) признать за вымысел отдельных философов и тратить время лишь на то, что ценно в сновидном мире. Пусть беснуется Гераклит, крича, что ослы предпочитают солому золоту3 (цит. по [3; 124]), удел смертного рода — игра в бирюльки — конструкции и механизмы, системы и технологии, мировоззрения и концепции, которых становится все больше и от которых человеку делается страшно, как в дремучем лесу: радость по поводу безграничности познания сменяется ужасом перед все новыми и новыми чудовищными количествами текстов, укладов жизни, социальных институтов и т.д., взывающих к человеку и «требующих осмысления». Экстравертность, которую К.Г. Юнг считал доминирующей в современном европейском стиле жизни, подгоняет «объять необъятное», неважно — в материальной или

 

87

 

ментальной сфере. Однако наши игры в бирюльки так утомительны, что мы готовы скользнуть куда угодно — в бизнес, политику, инфантилизм, специализацию (все более и более узкую), «релакс», алкоголизм и наркоманию, в Интернет (и т.д.), — только бы вырваться из цепких объятий «необъятных» и «хищных» вещей. Мы хотим не проснуться, не понять, а «забыться», забыть себя такими, какими мы себе надоели до невозможности, до тошноты.

Однако в глубине души мы все же будем продолжать считать, что погоня за образами-тенями, их изучение и сортировка, преуспевание в их толковании — вещь важная, нужная и серьезная; и даже если она перемежается неврозом, наркотическим опьянением или чем-нибудь еще в этом роде, то это как раз именно потому, что такая работа очень тяжела, ответственна и необходима. И как мы должны отнестись к какому-нибудь философу, который вдруг, посреди всеобщей занятости, заявит, что это утомительное занятие — лишь театр теней, «солома», что во всем этом нет ни грана правды, а только повод для спеси и самодовольства? В мифе Платона таких людей стремятся убить [5; 298 (517а)]. Разве только в мифе? Оказывается, что столько сил было потрачено зря, что главная работа еще и не начиналась, что она возможна только тогда, когда будет прекращена возня с бирюльками, какую бы цену за них ни давали (оплата ведь тоже — тень и «солома»).

В глубинной психологии пещера часто (если не всегда) связывается с бессознательным. Пребывание Эго в пещере — состояние инфантильного неведения и безответственности. В этом смысле выход из пещеры и спуск в пещеру тождественны: путь вверх и путь вниз — один и тот же (цит. по [3; 40]). «Путь к Самости начинается с конфликта» [14; 205], поэтому без готовности начать тяжелую, непривычную работу самоузнавания невозможно увидеть за чередой сменяющихся противоположностей внутреннюю скрытую гармонию.

 

2. Стадия albedo4

Признать важные и нужные вещи тенями очень трудно, однако увидеть, как быть дальше, еще труднее. Теперь следует каким-то образом (знать бы, каким) изменить свое видение, свой ум и взгляд. Пока же, утратив опору — хоть и призрачную, но все же опору, — сознание в растерянности мечется, как фонарик в руках испуганного человека, оказавшегося вдруг не в привычном, а в каком-то диком, странном месте. Без особого настроя тут не обойтись. Чтобы пройти заколдованный лес, полный миражей, нужно быть собранным и не оборачиваться назад, т.е. не рефлектировать (поскольку reflectere — «обращать назад»). Внимание не должно метаться и сбиваться с пути, ему следует вновь и вновь собирать себя (relegere), храня этот собранный, религиозный настрой и не поддаваясь, не резонируя на бесчисленные голоса, которые, суля рай, заманивают в топи.

Пока нами владел «темп жизни», пока он подсовывал расписание нужных и не нужных встреч (словно мы можем заранее знать, какая встреча нам по-настоящему нужна), заботясь о том, чтобы мы не выбились из графика, мы понимали их смысл, но теперь, смотря на них с «берегов растерянности», мы готовы признаться себе в том, что вся их важность и значимость испарилась, как речной туман, и нашему взору предстали пустынные поля нашей жизни. И все же именно тогда, когда рассеялись призраки, столь густо населявшие нашу распланированную жизнь, мы увидели, что были и по-настоящему важные для нас встречи, которых мы в спешке не заметили или, заметив, не удержались на должной высоте понимания и были унесены пестрым потоком

 

88

 

повседневности. И вот теперь, уже не плывя мимо «берегов несбывшегося», а остановившись и всмотревшись в их странные очертания, мы, словно на древнем палимпсесте, сквозь известный и давно надоевший текст начинаем различать проступившие письмена, от которых захватывает дух и холодеют пальцы. Так, у М. Пруста в «Поисках утраченного времени» во время чаепития Марселя вдруг захватила подлинная встреча — не с известным политиком или великим писателем — а с печеньем «мадлен», вкус которого, словно волшебный ключик, распахнул перед ним давно закрытую дверь в его детство [6; 49]. Как и у Марселя, у нас тоже были такие встречи. И всякий раз то, что встретилось, словно требовало, чтобы мы узнали его и поняли, чтобы не проходили мимо, потому что иначе пройдем мимо самих себя и так до конца жизни с собой и не встретимся.

Возвращаясь к истокам своих подлинных переживаний, мы, как по лунной дорожке, выбираемся из хаоса внешних и внутренних проблем и начинаем видеть свет, идущий от этих моментов внутренней гармонии — с самим собой и с миром. Еще недавно мир расползался по швам и казалось, что уже ничто не сможет вернуть ему былую устойчивость. И вот, пройдя искушение тенями и миражами, сознание обрело поддержку там, куда боялось заглянуть, — на «дне» души, в глубине бессознательного. Выбирающемуся из пещеры забрезжил свет, спускающемуся в пещеру открылось спрятанное на ее дне сокровище, блеснув гераклитовым золотом. Однако этот «рассвет» — еще не «восход» солнца [14; 251]. Мы еще не ослеплены, а только заинтригованы. Не поэтому ли многие так стремятся пройти курс лечения у терапевта, что надеются открыть много интересного, забывая о том, что и первый, и последний шаг терапевтического пути весьма болезненны? Столкновение с Тенью ослепляет мраком, столкновение с Самостью — светом. И все же, поскольку все мы так или иначе — в «поисках утраченного времени», то не удивительно, что увлечение психотерапией стало всеобщим.

Однако всегда ли терапия оказывается тем алхимическим магистерием, исцеляющим душу, превращающим тленную, распадающуюся в руках текстуру нашей жизни в нетленный сияющий смысл, — болезненный вопрос, но гораздо болезненнее то, что для нас толпы терапевтов и терапевтируемых стали столь же привычны, как толпы дилеров и менеджеров. То, что должно было бы насторожить, стало еще одной модой — быть невротиком и «иметь проблемы» оказалось столь же престижным, как быть «крутым» и «не иметь проблем». Иными словами, проходить мимо себя и гордиться этим или проходить мимо себя и не замечать этого — вот «альтернатива» того стиля жизни, который почти все почитают за единственно возможный. На это, может быть, возразят, сказав, что именно внимание к себе — эгоизм — характерная черта нынешнего отношения к жизни, что было бы неплохо, если бы мы как раз почаще проходили мимо себя, тогда бы у нас остались время и силы обратить внимание на экологический и экономический кризис, на политические проблемы и, наконец, на бездуховность, которая и есть источник всех наших бед. Но может быть все же не зря именно γνωυι σαυτόν («Познай себя» или «Узнай себя») было выбито на храме Аполлона в Дельфах в Древней Греции, колыбели западной цивилизации; tad tvam āsi («Это и есть ты») звучало, как унисон, с Востока, и обе эти максимы были сохранены традицией и не пропали в веках?

«Я сам», неизвестный себе, с которым нужно встретиться и которого нужно узнать при встрече, — уж не шизофрения ли это? Может быть, «тайна» всех неврозов в «экзистенциональной шизофрении» (А. Менегетти), в фундаментальном, «онтологическом», сказали бы

 

89

 

философы, психозе? Послушать только, что говорит об этом К.Г. Юнг — один из мэтров психотерапии, так и впрямь невольно возникает подобное опасение: «Мы подобны паре Диоскуров, один из которых смертен, а другой — бессмертен, и которые, хотя всегда вместе, никогда не могут стать одним. Процессы трансформации стараются сблизить их друг с другом, однако наше сознание [смертный Диоскур. — Н.О.] осознает противодействие, поскольку другая личность кажется странной и сверхъестественной, и поскольку мы не можем свыкнуться с мыслью, что не являемся полным хозяином в своем собственном доме, мы предпочли бы всегда оставаться “Я” и больше никем. Но мы оказываемся лицом к лицу с этим внутренним другом или врагом, и является ли он другом или врагом, зависит от нас самих» [16; 158]. Или, наоборот, невроз разрастается в психоз, если мы упорно не замечаем, что этот странный Он и есть тот, с кем у каждого из нас заключен «союз гостеприимства», с кем мы когда-то (мы и забыли, когда) разрубили, как это делали в Древней Греции, пополам монету, и у нас в руках осталась одна половина — символ, а у него — вторая. Мы расстались — надолго, может быть, на всю жизнь, и эти симболоны перешли по наследству к нашим детям, и они, в свой черед, хранят эти половинки (наши прожитые, но не понятые жизни), но, не понимая их смысла, не могут найти им применения. А тот, с которым мы отныне в «союзе», бродит вокруг нас неузнанным, и мы либо не замечаем его, либо объявляем ему войну, потому что нас раздражает его присутствие.

К войне у людей всегда особое отношение. Положительное или отрицательное, оно, как стало сейчас принятым говорить, маркировано. У русских вошло в поговорку выражение «лишь бы не было войны»; Гераклит считал, что война (polemos) всеобща и все происходит через войну:

Война —

         отец всего, царь всего;

одних она выявила богами,

         других — людьми,

одних она сделала рабами,

         других — свободными

                    (цит. по [3; 69]).

 

Мы чувствуем, что ни народная мудрость, ни мудрец не ошибаются. На опыте мы знаем, что почти всегда находимся в состоянии войны: мы воюем со своим телом, с родными и знакомыми, с предрассудками и общественным мнением, с принятыми нормами и авторитетами, с правительством, с другими народами, с миром, с Богом. Римляне говорили: «Хочешь мира — готовься к войне», многие из них, наверное, сказали бы более жестко: «Хочешь мира — веди войну».

В своем выступлении по лондонскому радио в 1946 г. (т.е. еще в то время, когда были свежи воспоминания о второй мировой войне) К.Г. Юнг говорил о единственной войне, которую должен вести каждый человек, — войне с Тенью [10; 218–226]. Чем больше мы идеализировали себя, чем сильнее упивались своей уникальностью, добродетельностью и проч. и проч., тем больше скопилось не проясненных и не принятых нами теневых черт, тем темнее наша Тень. Более того, чем благостнее нам живется не только в своем собственном идеализированном образе, но и в идеализированном образе своей народности, нации, расы, тем обширнее и неуловимее наша Тень, тем коварнее она захлестнет нас именно тогда, когда мы будем находиться на пике нашего самолюбования. Поэтому, перефразируя римлян, можно было бы сказать: «Хочешь мира — научись правильно воевать».

Архетипическая сила уже сама по себе — достойный противник, поскольку явно из более тяжелой весовой категории, чем Эго, потому и обращаться с ней следует соответственно. Ее нельзя проигнорировать или просто «выставить за

 

90

 

дверь», поскольку, неузнанная, она будет множить внешних врагов, на которых окажутся спроецированы те пороки, которые надо было разглядеть в себе самих. Но с Тенью нельзя заключить и преждевременный мир, объявив ее своим другом и союзником, считая, что не страшен тот порок, который возведен в добродетель. Тень не подчинится более слабой стороне и если и пойдет на перемирие, то лишь для того, чтобы устроить какую-нибудь каверзу, ведь одна из ее манифестаций — Трикстер, шулер-обманщик, водящий за нос простофиль, ему ничего не стоит подставить ножку в самый патетический момент, когда довольное Эго зачитывает скрепленный поддельной подписью пакт о ненападении. Урезонить бесчинствующего бесенка может только более властная сила, поэтому, встретив свое тайное, оборотное и оборотническое лицо, Эго вынуждено либо пасть в неравной борьбе, либо обратиться за помощью к другому, более могущественному, архэ (началу, власти).

На помощь Эго приходит «мана-личность»: нуминозная фигура женского или мужского пола, носительница исцеляющей и укрепляющей силы. Эго перестает проецировать вовне присущие себе черты и начинает видеть себя как поле борьбы противоположностей. Мана-личность дает ему силы выстоять в этом кипящем котле противоречий и мудрость, чтобы увидеть за внешним чередованием отрицающих друг друга явлений их скрытую гармонию. Ее исток располагается еще «глубже» (или «выше»). Он — cophon Гераклита, то Единое, та мудрость, тот логос, «управляющий всем через все» (цит. по [3; 153]). Управляя всем, «мудрое отлично от всего остального» (цит. по [3; 154]). Cophon — ни одна из противоположностей, но и не безразличное их смешение. Он — тот огонь, на который обменивается все, «как золото — на вещи и вещи — на золото» (цит. по [1; 121]).

 

3. Стадия rubedo5

Как в волшебной сказке, Иванушка-дурачок, отправившийся за царевной, получает не только то, что искал, но полцарства и новое обличье в придачу, так и Эго, утратив свои привычные представления и манеры, обретает подлинное величие, основанное не на эгоизме и самомнении, а на мудром принятии и понимании.

Возвращение души — индивидуация — это и есть попытка преодолеть странный психоз человека, его способность, его участь иметь сознание и то, что называют «бессознательным», но определение чего ускользает от простого дихотомического деления «психического» на А и не-А. В 1934 г. К.Г. Юнг писал, что «...до сих пор не получен ответ на главный вопрос — о природе и сущности бессознательного процесса» [13; 176]. Лучше ли обстоит дело на сегодняшний день? Более того, по К.Г. Юнгу, задавать вопрос о том, где и как локализовано «коллективное бессознательное», не совсем корректно, потому что «мир божеств и духов [архетипов, изначальных образов, идей. — Н.О.] — это коллективное бессознательное внутри меня. Чтобы прочесть эту фразу в обратном порядке: «коллективное бессознательное — это мир божеств и духов вне меня», нужны не просто логические способности, а вся человеческая жизнь...» [7; 25].

Клиническая картина активности автономных комплексов (а именно они, а не сны и т.п., являются, по К.Г. Юнгу, ключом к бессознательному) неотличима от описаний, которые священники дают состояниям одержимости или состояниям, возникающим при благотворном воздействии ангельских сил. Православный скажет: «мне пришел помысел», а не «я подумал», подобно

 

91

 

тому, как аналитик видит в «пришедшем на ум» посланное нам «с другого берега», а не полученное сознательным усилием.

А. Ахматова написала, что стихи растут из «сора», М. Пруст искал всеобщие законы памяти — во вкусе «мадлен» и запахе боярышника, а законы любви — в извращении, В. Набоков тоже искал законы в мелочах и деталях. А средневековые алхимики полагали, что толпа не может заполучить философский камень не потому, что он редок и драгоценен, а потому, что он валяется в грязи под ногами и не привлекает внимания своей непритязательностью. Бессознательному с легкой руки популяризаторов З. Фрейда выпала роль «грязи», хотя сам З. Фрейд пытался выставить свою теорию сексуальности как раз в качестве бастиона против «потока черной грязи — оккультизма» (цит. по [11; 155]). Но и любители скандального, и адепты учений о «космических энергиях» не заметили, что смакуя «сексуальные» или «тонкие» космические энергии, они забыли о человеке, растворили его в «стихиях мира сего». И поэтому, может быть, не случайно, что возвращение души к себе для К.Г. Юнга оказывается и возвращением к Богу, из-за чего Самость он называет не только «цельным человеком», но и «образом Бога» в душе [9; 170]. Странным образом спуск вниз — в бессознательное, и подъем вверх — из платоновской пещеры к солнцу мира оказались тем единым путем, о котором сказал Гераклит. То, что валялось под ногами среди, казалось бы, всякого хлама (оговорок, коротких провалов в памяти, несвязных снов, бредовых фантазий), оказалось высшей ценностью, Самостью, оказалось мною самим. Возвращение к себе делает двух — одним, это венец пути, конец явной долгой энантиодромии однажды разлученных. Однако это же — начало подлинной жизни, протекающей по закону скрытой гармонии, которая позволяет и сознательным, и бессознательным силам раскрыться во всей своей самобытности и полноте. Именно в утверждении этого движения навстречу друг другу сознания и бессознательного, в постоянном подчеркивании их необходимости друг другу, для того чтобы был целостный человек, и состоит пафос и пророчество всех работ К.Г. Юнга.

Самость — психическая тотальность — живет взаимным притяжением и отталкиванием двух своих сторон, причем ни сознание не исчезает бесследно, утеряв себя в архетипических стихиях, ни бессознательное не игнорируется сознанием. Наиболее же удивительным и странным оказывается то, что пробуждение, изменение взгляда, метанойя достигается через погружение в сон — в сон архетипический, «вещий», более глубокий и достоверный, чем вся наша сновидная «действительность». В глубоком сне Адама была сотворена Ева, в снах открывалась воля богов пророкам всех народов, глубоко под землей — в «мертвом» сне — лежит Царевна, которую должен разбудить поцелуй Царевича, в глубине первой материи таится философский камень алхимиков, в купель с водой погружают крещаемых, в темноту и ужас бессознательного вступает Эго для того, чтобы выйти просветленным и преображенным.

То же, что не дает противоположностям «забыть» друг о друге или в пылу вражды уничтожить друг друга, — мудрое («софон» или, что звучит привычнее для слуха, «софия») отдельно от всего: и от сознания с его претензиями и проектами, и от бессознательного с его могучей, но амбивалентной стихийностью. Мудрое — то, ради чего и благодаря чему противоположности живут, борются и сохраняют свою самобытность.

Гераклит плакал о людях, не видевших, что мудрое — едино, что многознание уму не научает и что не в приобретении сведений судьба человека, а в знании единого [3; 87, 154, 151]. 26 веков спустя К.Г. Юнг скажет о том, что «мы

 

92

 

стали богатыми в познаниях, но бедными в мудрости» (цит. по [9; 9]). Гераклиту было от чего плакать! Но пройдет череда веков, и кто-то вспомнит (М. Хайдеггер ведь вспомнил, что мы забыли главный вопрос философии — вопрос о бытии, забыв и само забвение), что человек — это философия, что он — «нежная дружба» с мудростью и потому не втянут в круговорот стихий, не обречен быть телом среди тел или «информационным потоком» («потоком сознания») среди других информационных потоков, не встроен в мир как его часть, а сам — целый (полный, целостный) мир; что его характеризует не разум или интеллект, не сознание, не способность строить символические культурные конструкции, не умение смеяться или молчать, а все это вместе только потому, что он — единственное живое существо на Земле, которое может помнить или забыть Мудрое, Единое, потому что только он может быть «пастухом бытия» (М. Хайдеггер) и водить дружбу с тем, что «от всего отдельно». И тогда его жизнь будет исчисляться не годами и минутами, не шансом на загробную жизнь, не количеством спланированного и расписанного, не тем, что значимо социально, материально и даже (звучит почти кощунственно) духовно, а его умением (умом) внимать (т.е. быть внимательным, не рассеянным по другим пространствам и «объектам») Единому, подчиняя ему и свое окультуренное школами и колледжами сознание, и свое стихийное, амбивалентное, примитивное и/или нуминозное бессознательное начало. Мудрое от всего отдельно, поэтому не «прописано» в роскошных храмах. Оно нигде и везде — и в храме, и у домашнего очага, на кухне, где жена готовит еду, муж читает газету, а ребенок возится на полу с игрушкой. И только оно — всегда — всего ближе, надо только увидеть его как близкое и родное. Но именно это оказывается самым сложным, поэтому человек также и единственное существо, которое не дано как «наличное сущее», а должно прийти к себе, на что уходит порой вся жизнь. Я, сам себе неизвестный, отнесен не к вещам и стихиям мира, а к Отдельному; я, одинокий, обращен к Одному; я, другой сам себе, — друг Мудрости; я, растерзанный на автономные психические комплексы, — собран во внимании Целостности; я, без цели бредущий от одной «важной» встречи к другой, — в каждый миг встречен Целью; я, опустошенный суетой и стрессами, — позван Полнотой.

Культуры приходят и уходят; устои жизни меняются; законы, бывшие незыблемыми для отцов, попираются детьми; храмы богов забвение затягивает быстрее, чем речной песок остовы кораблей. Но время бессильно перед тем, кто сам — временность, чье взросление трудно, и кто не сможет убежать от себя, потому что вначале еще должен к себе прийти. Самое странное живое существо — пластичное и инертное, яростное и покорное, сметливое и глупое, жадное и щедрое — меняет культуры и моды, как одежки, и, врастая во все, — от всего отдельно. Только поэтому мы можем (пусть и не всегда), тогда, когда расползается в руках ткань нашей жизни, увидеть себя «сторонним» взглядом и пережить чувство отдельности от всего и от всех. И в этой бедности (у-Богости), на грани ума и безумия, в пустоте и тишине родить в своей душе золото мудрости, свершить алхимический магистерий, чтобы весь утраченный было мир, все растраченное нами время вернулись к нам в новом блеске и свете, пронизанные огнем нашего примиряющего понимания и принятия.

 

1. Бибихин В.В. Язык философии. М., 1993.

2. Древнегреческая трагедия. Новосибирск, 1993.

3. Кессиди Ф.Х. Гераклит. М., 1982.

4. Мамардашвили М.К. Как я понимаю философию. М., 1990.

5. Платон. Государство // Собр. соч.: В 4 т. Т. 3. М., 1994.

6. Пруст М. В поисках утраченного времени. По направлению к Свану. М., 1992.

 

93

 

7. Тибетская книга мертвых. СПб., 1992.

8. Юнг К.Г. AION. М.; Киев, 1997.

9. Юнг К.Г. Архетип и символ. М., 1991.

10. Юнг К.Г. Война с Тенью // Вестн. Моск. ун-та. Сер. VII. Философия. 1995. № 6.

11. Юнг К.Г. Воспоминания, сновидения, размышления. Киев, 1994.

12. Юнг К.Г. Психологические типы. СПб.; М., 1995.

13. Юнг К.Г. Психология бессознательного. М., 1994.

14. Юнг К.Г. Психология и алхимия. М., 1997.

15. Юнг К.Г. О современных мифах: Сб. трудов. М., 1994.

16. Юнг К.Г. Синхронистичность. М., 1997.

 

Поступила в редакцию 11.II 2000 г.